.Кыся
19-11-2004, 00:09
ЛЕСНАЯ ВОЙНА
Маленькие лесные партизаны, сто семьдесят человек, ели большую трофейную булку. Булка была высокого качества, сдобная, все были довольны и давились только в шутку.
— Ша! — вдруг сказал командир. — Слезай с булки, немца слышу.
Спрятавшись за недоеденной булкой, партизаны ударили себя по животам, заткнули друг другу все отверстия и таким образом замолчали.
— Ша... — уже тихо сказал командир. Он любил это понятие.
Повинуясь команде, партизаны взяли наизготовку обмотанные полотенцами дубинки и растопырили шаровары, постепенно сливаясь с местностью.
Немец был изможденный, с трудом передвигал ноги и шел совершенно один, если не считать еле плетущихся сзади четырнадцати танков. Плохо подогнанными пальцами он разбрасывал на ходу из мешка противопехотные мины, сам иногда наступая на них и горько плача от осознания того, что все они ненастоящие. Промышленность Германии работала из последних сил, фанерные с виду танки на самом деле были картонными, выданную дивизии на месяц булку украли прямо с платформы партизаны, а грибы и ягоды в лесу порубала развеселая кавалерия Доватора, сброшенная на недельку с парашютами, оркестром, полковой кухней и передвижной выгребной ямой.
— Ку-ку! — прокуковал командир. На тайном языке лесных бойцов это означало "Ура!". По этому сигналу партизаны обычно лихо выскакивали из-за кустов и били немцев дубинками до тех пор, пока те не сдавались или не отдавали хотя бы половину табаку. Но сегодня был четверг, мирный день, и хриплый голос старой кукушки означал совсем иное. Он означал: "Немца не трогать. Пускай себе, говно, идет. Все равно скоро Курская дуга". К тому же немец со своими полудохлыми танками шел как раз туда, где жили в берлоге два медведя-идиота.
Идиотами они стали после того, как партизаны закрыли берлогу снаружи на ключ и поставили сверху проигрыватель с одной пластинкой, которую, не прерываясь, крутили полгода. Когда летом берлогу открыли, медведи сидели на противоположных стенах и приветливо чирикали бородатым дяденькам, которые, наверно, привезли им дудочку и маленький паровозик. Но паровозика не привезли, а политрук показал им дулю с такими грязными ногтями, что обоих стошнило. После того как испуганных медведей командиру удалось похлопать по плечу, им выдали на двоих один маскхалат, который они тут же надели, и назначили их недремлющей засадой. Когда мимо берлоги проходили немцы, один медведь женским голосом должен был говорить "Битте!", а другой шлепать попавшегося немца по каске, после чего из-под каски торчали только носки сапог. А такие немцы были совершенно безвредны и могли ходить где угодно, их никто не трогал, все ласково называли их "черепашками" и щекотали под каской, а обидевшего "черепашку" командир лично наказывал железным прутиком.
Едва левая, бывшая толчковая нога немца поравнялась с берлогой, оттуда вылетело колечко сизого ароматного дыма, и хорошо поставленный дамский голос сказал: "Битте, пожалуйста!". Немец улыбнулся так широко, что на нем затрещала каска. Один за другим он вспоминал пункты "Наставления по обращению с лицами противоположного пола".
— Партизанен? — игриво спросил немец.
— Здесь мы! — не подумав, гаркнул плохо выспавшийся политрук.
— Дурак! — закричал на него командир. — Пошел в землянку!
— Извините его, ради Бога! — обратился он к немцу. — Мы не местные партизаны, мы из-под этого... Оттуда... Вы не подумайте чего...
Обманув немца, он быстро присел на корточки и протянул руку, в которую ему тут же положили старое гнездо и чучело глухаря. На другую руку ему надели Петрушку, глупый вид которого окончательно успокоил оккупанта.
— Змотри у менья, зукин зын! — погрозил он пальцем и свалился в берлогу.
Послышался шлепок, сопение, кряхтение, затем женский голос сказал "Битте", и новая "черепашка" была выброшена наверх. С минуту она постояла, затем хихикнула и весело поскакала в лес стукаться о деревья, наступать на какашки и подслушивать разговоры зайцев.
А под смолистой елью командир снял с себя заветную отцовскую майку, старинные дедовские трусы и пошел награждать ими двух медведей-героев, которые не знали страха, совести, стыда и никаких других чувств, кроме чувства долга перед Родиной...
Маленькие лесные партизаны, сто семьдесят человек, ели большую трофейную булку. Булка была высокого качества, сдобная, все были довольны и давились только в шутку.
— Ша! — вдруг сказал командир. — Слезай с булки, немца слышу.
Спрятавшись за недоеденной булкой, партизаны ударили себя по животам, заткнули друг другу все отверстия и таким образом замолчали.
— Ша... — уже тихо сказал командир. Он любил это понятие.
Повинуясь команде, партизаны взяли наизготовку обмотанные полотенцами дубинки и растопырили шаровары, постепенно сливаясь с местностью.
Немец был изможденный, с трудом передвигал ноги и шел совершенно один, если не считать еле плетущихся сзади четырнадцати танков. Плохо подогнанными пальцами он разбрасывал на ходу из мешка противопехотные мины, сам иногда наступая на них и горько плача от осознания того, что все они ненастоящие. Промышленность Германии работала из последних сил, фанерные с виду танки на самом деле были картонными, выданную дивизии на месяц булку украли прямо с платформы партизаны, а грибы и ягоды в лесу порубала развеселая кавалерия Доватора, сброшенная на недельку с парашютами, оркестром, полковой кухней и передвижной выгребной ямой.
— Ку-ку! — прокуковал командир. На тайном языке лесных бойцов это означало "Ура!". По этому сигналу партизаны обычно лихо выскакивали из-за кустов и били немцев дубинками до тех пор, пока те не сдавались или не отдавали хотя бы половину табаку. Но сегодня был четверг, мирный день, и хриплый голос старой кукушки означал совсем иное. Он означал: "Немца не трогать. Пускай себе, говно, идет. Все равно скоро Курская дуга". К тому же немец со своими полудохлыми танками шел как раз туда, где жили в берлоге два медведя-идиота.
Идиотами они стали после того, как партизаны закрыли берлогу снаружи на ключ и поставили сверху проигрыватель с одной пластинкой, которую, не прерываясь, крутили полгода. Когда летом берлогу открыли, медведи сидели на противоположных стенах и приветливо чирикали бородатым дяденькам, которые, наверно, привезли им дудочку и маленький паровозик. Но паровозика не привезли, а политрук показал им дулю с такими грязными ногтями, что обоих стошнило. После того как испуганных медведей командиру удалось похлопать по плечу, им выдали на двоих один маскхалат, который они тут же надели, и назначили их недремлющей засадой. Когда мимо берлоги проходили немцы, один медведь женским голосом должен был говорить "Битте!", а другой шлепать попавшегося немца по каске, после чего из-под каски торчали только носки сапог. А такие немцы были совершенно безвредны и могли ходить где угодно, их никто не трогал, все ласково называли их "черепашками" и щекотали под каской, а обидевшего "черепашку" командир лично наказывал железным прутиком.
Едва левая, бывшая толчковая нога немца поравнялась с берлогой, оттуда вылетело колечко сизого ароматного дыма, и хорошо поставленный дамский голос сказал: "Битте, пожалуйста!". Немец улыбнулся так широко, что на нем затрещала каска. Один за другим он вспоминал пункты "Наставления по обращению с лицами противоположного пола".
— Партизанен? — игриво спросил немец.
— Здесь мы! — не подумав, гаркнул плохо выспавшийся политрук.
— Дурак! — закричал на него командир. — Пошел в землянку!
— Извините его, ради Бога! — обратился он к немцу. — Мы не местные партизаны, мы из-под этого... Оттуда... Вы не подумайте чего...
Обманув немца, он быстро присел на корточки и протянул руку, в которую ему тут же положили старое гнездо и чучело глухаря. На другую руку ему надели Петрушку, глупый вид которого окончательно успокоил оккупанта.
— Змотри у менья, зукин зын! — погрозил он пальцем и свалился в берлогу.
Послышался шлепок, сопение, кряхтение, затем женский голос сказал "Битте", и новая "черепашка" была выброшена наверх. С минуту она постояла, затем хихикнула и весело поскакала в лес стукаться о деревья, наступать на какашки и подслушивать разговоры зайцев.
А под смолистой елью командир снял с себя заветную отцовскую майку, старинные дедовские трусы и пошел награждать ими двух медведей-героев, которые не знали страха, совести, стыда и никаких других чувств, кроме чувства долга перед Родиной...