Какой может быть выставка, в глухом углу у дороги, на задворках ресторана? Местным музейчиком, с выставкой детского рисунка, тщательно оберегаемой коллекцией ржавых гвоздей и стареньким дедушкой-экскурсоводом – хранителем древностей, ещё более древним, чем сами «древности». Не склеивались у нас концы с концами – цена на билет, сравнимая с ценой входа в Лувр и одноэтажная стекляшка-забегаловка.
Но, по размышлении, мы решили – Эх! Была, не была! Однова живём, бояре! Кто знает, не придётся ли жалеть потом, что здесь не были.
Встали в очередь (в очередь!!!) в кассу. Я готовил фразу для кассира (Два билета, пожалуйста)– молоденькой девушки, быстро что-то объяснявшей по-фински пожилой даме. Димка что-то бубнил мне в ухо, терзаемый сомнениями и от того более чем обычно иронично-саркастичный. Я отвлёкся, отвечая ему и в этот момент, переговоры пожилой дамы закончились, она отошла, и я оказался с кассиром один на один.
Скажу сразу - второй экзамен по финскому я провалил с треском, таким, что его слышали, наверное, в Японии, приняв за новое землетрясение. Я стоял как истукан перед экзаменатором и пытался вспомнить что-нибудь по-фински. Ну, хотя бы название грибного дождя (финны называют такой дождь – мышиной свадьбой) или как сказать на их языке десять тысяч триста пятьдесят один с половиной. Ни-че-го! В голове было пусто, как на сберкнижке у алкаша!
Наконец – нечеловеческим усилием, я вынырнул из космических бездн собственного головного мозга, призвав на помощь остатки разума: «Киски тикетс, киитос.» Хоть последнее слово как-то удалось.
Тем не менее, что уж совсем удивительно - девушка меня поняла. Улыбнулась сочувственно, и поправила «Какси.» Я обомлел! Бедной девушке, наверное, уже не раз приходилось общаться с глупыми туристами, подобными мне, поэтому, сказав ещё что-то, чего я совсем не понял, выдала нам за наши тридцать евро два маленьких коричневых кружочка с надписью Retretti.
C тех самых пор мне по ночам сниться страшный сон – я сдаю экзамен по финскому языку, передо мной сидит девушка-экзаменатор, Я силюсь произнести ту самую фразу, которую я не смог сказать в Суоми, но мои губы неподвижны как скала, я пытаюсь крикнуть сквозь их каменную плотину : «Какси липпут, киитос! Какси липпут!» На доске, за спиной кассира светится надпись «Kaksi lipput, kiitos!», мои уши разрывает многоголосый хор, как на трибуне стадиона: «Kaksi lipput! Kaksi lipput! Kaksi lipput!» Но всё тщетно, мне не хватает воздуха, и я просыпаюсь в холодном поту.
Но в тот день, получив два кружочка и отерев тот самый холодный пот, мы начали думать, что же с ними делать. Перед нами были стеклянные двери в двух шагах от кассы. Никакого швейцара или бабушки-билетёрши при входе не было. Зато было строжайшее предупреждение, что с фотоаппаратами вход запрещён! Мы, вздохнули, положили фотик в камеру хранения и решили, что коричневые кружки надо куда-нибудь наклеить. Благо, с одной стороны они были клейкими. Но, не на лоб же! С таким украшением по ресторану никто не ходил. Поэтому мы наляпали эти бирки на руку и вошли.
И неожиданно, тут же испытали настоящий культурный шок от увиденного. За стеклянной дверью, оказались ступеньки, круто уводящие куда-то вниз. Вниз, вниз, вниз. Мы уходили вглубь скалы, проход становился всё более непохожим на рукотворный. Над головой, по мере спуска, начал нависать каменный потолок, как будто коридор, по которому мы шли, долгие века нёс в себе поток воды, изрезавший камень причудливым узором.
(это вид – наоборот, снизу на вход, на стеклянные двери)
Наконец, когда ступеньки кончились, мы оказались в довольно большой пещере, со сводчатым потолком, несомненно естественного происхождения. И тут мы поняли, что попали в мир инсталляций, в пещерный мир лёгкого художественного помешательства.
В самом центре пещеры, высилось странное дерево, на котором плоды, то надувались, то сдувались с лёгким шипением. Зрелище было, несомненно, завораживающее, несколько непонятное для ума и сердца, но мне тут же показалось, что я попал в те времена, когда в Лапландии царствовали одни медведи, когда слагалась история Калевалы и доблестный Вяйнемяйнен, отплывал за мельницей Сампо в далёкую Похьёлу. Из соседней пещеры доносились странные, как будто далёкие-далёкие крики, то ли каюра, то ли шамана, и зыбкой и непрочной жизнью надувались на дереве шары.
Постояв у дерева, мы двинулись дальше. Крики становились всё громче, они тревожили разум, и нам надо было непременно посмотреть, что же это такое.
