У него возникла потребность всё чаще видеть эту женщину. Он невольно сравнивал её с Наташкой. Хоть та и моложе лет на 15, но всё у неё какое-то ненатуральное, кричащее, яркое, всё чересчур и напоказ. А эта сохранила чистоту естественных красок, смущалась иногда, как девочка, боялась проявить и показать свои женские чувства и желания. Она напоминала ему ёжика, плотно ощетивающегося колючками при любой попытке его задеть, и обнажающего свой нежный и мягкий животик только в состоянии полной безопасности. Эта нежность и мягкость мелькали в ней сквозь иголки и были такими притягательными, что он всё больше очаровывался этой женщиной Осень и её неяркой красотой, расцветающей под его взглядом. Она не вызывала безумную страсть, но время исчезало рядом с ней. То, что они были почти ровесниками, тоже во многом сближало их: книги детства, музыка и кинофильмы юности, чувства и переживания зрелости, - всё это совпадало. Он боялся, что она узнает о Наташке и, облегчая его выбор, молча исчезнет из его жизни. А без неё он уже не мог и не хотел.
В тот день, когда он решил обясниться с Натальей, она сама неожиданно помогла ему начать разговор:
- Тебя неоднократно видели с какой-то старой жабой.
- Сколько в тебе человеколюбия и сердечности…
- А в тебе верности и правдивости.
- Я не лгал тебе.
- Но и правды тоже не говорил.
- Я сам её не знал до сегодняшнего дня.
- А теперь знаешь?
- Теперь знаю.
Он и представить не мог, что в этой маленькой и хрупкой молодой женщине, с которой он прожил не один год, столько ненависти к нему и злости. Только в силу своей наивности он мог думать, что с Натальей возможно расстаться полюбовно, и что она спокойно переедет в свою квартиру, забрав купленные ей вещи. Наталья ругалась, как извозчик, била об пол дорогие вазы и посуду, крошила ножницами занавески и ковры, а утром, когда он брился в ванной, запустила туда пакетом йогурта. Всё это было ужасно. Он перестал появляться у себя в квартире, допоздна задерживаясь на работе и ночуя в гостинице. Через несколько дней он всё-таки рискнул зайти: натальины вещи исчезли, на полу полностью разгромленной квартиры лежала записка, написанная помадой на его любимой литографии: "Посмотришь, во что превратится эта кикимора через 10 лет и поймёшь, какой ты ДУРАК! Счастливо оставаться!"
Две недели он не видел осенних глаз, потому что не мог предстать перед ними измученным и истерзанным, и сейчас, нажимая кнопку звонка, он старался представить чем они его встретят: грозовыми ливнями или морозной холодностью.
Дверь распахнулась, и его затопила палитра красок бабьего лета: багрянец губ, прозрачная бледность щёк, ослепительные всполыхи золота в янтаре волос, зелень шёлка на плечах. И в озере этого многоцветия плескалась глубокая и тёплая синева её глаз.
Он хотел что-то сказать, но она приложила палец к его губам:
- Я боюсь: если ты заговоришь, то сфальшивишь. А я этого не вынесу.
- Можно тогда я тебя поцелую? Вдруг это у меня получится лучше.
Через несколько мгновений он слегка отстранил её от себя и сказал:
- Я надеюсь, что эта разлука была самой длинной в нашей жизни. Больше расставаться с тобой я не намерен.
http://www.proza.ru/texts/2004/04/24-78.html