Alexey Titievsk

Подобного встречать не приходилось. Тихий стук в дощатую стенку полевой уборной-«дырки» и голос: «Хотим поговорить. Мы — солдаты, которые тут служат срочную». И дальше насмерть испуганным шепотом и с паузами для проверки, не подслушивает ли кто и не подсматривает, рассказывают о своих армейских реалиях, о жизни на войне — сквозь туалетные щели...
Первое ощущение: это что — тут вражеский стан? Или зона? А я — лазутчик с воли? Как могло случиться, что, оказавшись в армии, которую на свои налоги содержат родители этих 18-летних ребят, — они сами не видят другого способа донести правду о ее состоянии, чем?.. Поджидать позднего вечера, когда ничего не видно, а «лазутчика» поведут перед ночью в туалет, сопровождающие отвлекутся на разговор и можно будет быстро нашептать наболевшее, слившись всем своим «защитным» телом с тем самым сортиром, где главнокомандующий пообещал «мочить» террористов? И теперь в результате всего случившегося этот самый сортир — единственная возможность поговорить по душам человека в погонах с человеком не в погонах?..
Однако солдаты свой выбор «точки соприкосновения» гражданской и военной жизни аргументировали жестко: получить пулю в спину от офицеров или сержантов за развязавшийся язык — секундное дело в местных условиях. А пожаловаться совершенно некому... Прокуроров не видели. Письма домой, видимо, не доходят, потому что из дома — тоже ни слова. Журналисты? Встречали и раньше, но те всегда оказывались в сопровождении офицеров — о разговоре наедине речи быть не могло... Вот и получилось — грязный сортир, под покровом густых сумерек прилепившийся с внешней стороны неизвестный солдатик, начинающий, по его мнению, с самого главного, с успокоительной порции слов: «Мы вас не обидим, не убьем — не бойтесь. Нам просто поговорить — мочи нет... Так что вы уж не спешите из туалета...»
Солдаты караулили один вечер — подумала, случайно. Но все повторилось назавтра. Итого: выслушаны три солдатских рассказа, один умопомрачительнее другого. Когда так и хотелось закричать: «А где же у вас тут прокуроры?! Военные? Гражданские? А замполиты, политруки, добрые папы-командиры?»
Но кричать нельзя — вопросы эти, поддавшись стилю, прошептывала сквозь щели в вонючих досках — всем троим. И юные люди, родившиеся прямо накануне перестройки, узнавшие о Горбачеве еще до поступления в первый класс, глотнувшие, казалось бы, вдоволь воздуха свободы, — люди нового поколения страны, которые родят тех, кто переведет Россию из XXI в XXII век, — именно они просили не тратить времени попусту и не стенать без толку:
— Гиблые тут места... Горы вокруг... Боевики. Мины. Убить — как пописать. Если что не понравится офицерам — прибьют, закопают и не доищешься... Объявят, что дезертир. Вот тебе и прокуроры-замполиты... Нам-то теперь все равно — мы дотерпим до конца, осталось недолго. Но молодые должны знать, что их ждет... И матери их должны знать...
Довершало фантасмагоричную картину то, что у «новых» 18-летних «чеченцев» преобладали интонации 80-летних — их дедов-политзэков, прошедших все, что можно было пройти в России за двадцатое столетие.
— Так сколько же вы месяцев здесь, в Чечне, оттрубили, что стали такими?..
— Какими?
— Немолодыми.
Отвечали: четыре месяца, два...
Только-то? И опять забилось в висках то нелепое глупое чувство, что приходило почти всякий раз в эту войну при разговорах с солдатами, обеспечивающими ее своими телами и жизнями, — я почувствовала себя младше их, хотя они младше даже моих детей... Вы чье, 18-летнее российское старичье?
Место действия — территория бывшего колхозного пастбища близ селения Хоттуни Веденского района Чечни, где располагается сегодня сводный мобильный отряд, состоящий из военнослужащих 45-го полка ВДВ, 119-го парашютно-десантного полка, частей МВД, Минюста и ФСБ