Финская весна напоминает мне юную девицу, почти девочку. Долго стоит за дверью. Там шумят и ждут её прихода. Робко протягивает руку, но снова замирает, застенчивая. Прислушивается. Заглядывает, не решаясь войти. Вот заметили её, повернулись, зовут. Она впархивает и застывает на пороге, расцветая улыбкой, озорно и нежно заглядывая каждому в глаза. Повернувшись на носочках легко и стремительно в несколько шажков преодолевает расстояние и устраивается в уголке на стуле, разглаживая на коленках край юбки.
Потому что сзади уже стоит финская тётя-лето. Так изображают мачеху: холодная, строгая, не допускающая вольностей. Хочется её тепла и ласки, чтобы закружила, заобнимала, согрела и расцеловала. И всей душой к ней, нараспашку, наслаждаясь даже самыми малыми дозированными порциями скудного внимания. Но мачеха-лето неумолима. Отстраняет каменным взглядом, смиряет холодной ладонью, с безжалостной заботой советует надевать куртку.
Финская осень приходит чуть пьяненькой бабёшкой. Ещё весёлой, разбитной, с размазанным ярким макияжем. Шумит и мусорит, но ей прощается безалаберность за тот особый томный золотой смех, которым она сопровождает каждую свою шутку. Понемногу улетучивается бесшабашность, дама сгорбившись оседает на первый попавшийся стул. Внезапно смех становится глухим, постепенно затихая. Осень жалуется заплетающимся языком на усталость, и нос её краснеет, глаза тускнеют, по грязным щекам ползут ручейки пьяных слёз. Все бросаются её успокаивать, убеждая, что всё наладится, а она красивая. И осень расходится ещё пуще, начиная подвывать и причитать, отмахиваясь и бормоча, чтобы её оставили в покое.
И в этот момент врывается она - финская зима. Тучная, в тулупе, забрызганном грязью, и в промокших сапожищах. Душевная бабища, радостная, зычно смеющаяся, непосредственная до беспардонности. Сваливает с мощных плеч на пол огромный куль вещей, деловито расставляет всё по своему удобству - она ведь тут надолго. Все вокруг как-то незаметно для себя вовлекаются в процесс, суетятся, устраивают зиму так, чтобы и самим можно было существовать с ней рядом. А бабища, простая и незатейливая, в полуразмотанной шали, уже достала такую же простую и незатейливую еду, настойчиво угощает, театрально обижаясь на отказ. Хлопает по плечу, сшибая с ног, но абсолютно этого не замечая. Утомившись сама, зима отправляет всех спать, и никто не ропщет, поскольку услышан не будет. Жить в таком ритме придётся долго, и лучше не тратить силы на бесполезные препирательства.
Ох, скорей бы уже дать этой бабище пинка.
